К вопросу о свободе и авторитете

[commentarii]

Прот. Александр Шмеман
Авторитет и свобода в Церкви

"Стойте в свободе, которуюдаровал нам Христос" (Гал 5:1)

Тема моя очень трудная, и я отлично сознаю ответственность, лежащую на всяком, кто дерзает касаться ее. Я хотел бы, поэтому, избежать всякого риторического заострения и преувеличения. Мы живем в раскаленной атмосфере, и в нашей церковной действительности вопрос этот - не академическая абстракция, а живая боль. Всем нам нужно помнить слова св. Иоанна Богослова: "Испытывайте духи, от Бога ли они...".

Никогда, кажется, в мире не говорили так много о свободе, как сейчас. И есть еще очень много "умеренных" людей, которые под свободой понимают именно "ограниченную свободу", ограниченную каким-то авторитетом. Но давно уже началось и на наших глазах достигает пароксизма другое понимание или ощущение свободы - свободы, отрицающей какой бы то ни было авторитет. Это культ свободы радикальной, абсолютной. Недавно мне довелось видеть в одном американском университете студенческую манифестацию. Смотря на них и слушая их, мне стало очевидно, что их восстание было совсем не во имя того, чтобы иметь больше свободы, и что дрожащее начальство, готовое отодвинуть еще дальше заградительную линию "авторитета", этого совсем не понимало. Это был взрыв, один из многих взрывов, желание именно "радикальной" свободы, свободы как отрицания авторитета вообще. Но важно понять, что взрыв этот - логическое последствие той диалектики авторитета и свободы, что давно уже отравила собой человеческое сознание. Пока есть хоть "немножко" авторитета, свобода остается неполной...

Я начну с краткого упоминания о деле двух московских священников, ибо мне кажется, что это хорошая отправная точка. Конфликт их с Патриархией, сколь бы он ни был важен сам по себе, каковы бы ни были его прямые последствия, каковы бы ни были, наконец, факторы, неведомые нам и его усложняющие, - конфликт этот превосходит свое "актуальное", злободневное значение и превосходит тем как раз, что ставит ясно, я бы сказал, - трагически ясно и просто - вопрос о самой сущности Церкви, о самой сущности Православия. Это не преувеличение, не раздувание печального, но единичного инцидента ради использования его для каких-то побочных целей. То, что происходит сейчас в России, в тамошних исключительных условиях, могло бы, увы, произойти в любой части православного мира, в любой "юрисдикции". Но так уже повелось, по-видимому, что именно Русской церкви всегда приходится принимать на себя первый напор тех вопросов и испытаний, что возникают перед всем православным сознанием.

В деле московских священников важно то, что в нем сталкиваются не просто "белое" и "черное" (как бы мы их ни распределяли), не просто правда одних и неправда других, а сталкиваются две логики, два духа, две установки, из которых одна - та, что внешне торжествует, уже давно возникла в церковной психологии, а вторая - пока еще очень слабая и которую очень легко задавить и дискредитировать всвозможными и очень вескими аргументами. Аргументы эти мы слышим всякий раз, что раздается в церкви свободный голос, и состоит во всегдашней ссылке на "пользу Церкви". Всегда против всех пророков выдвигался один и тот же безжалостный аргумент: "ради мира, ради пользы Церкви, ради сохранения того, что есть, - молчите, ибо ради Церкви надо иногда пожертвовать и самой правдой." Повторяю, аргумент этот веский и мучительный. Нам хорошо отсюда высказывать свои мнения и поучать, но что бы мы сделали, если сами были бы "там". Что важнее? Что ценнее? Голос двух одиноких людей, пусть героев, или же "правда" тех, кто призван нести на себе бремя миллионов людей? В конечном итоге именно в этом трагическом контексте ставится в наши дни проблема свободы и авторитета в Церкви. И об этом, говоря о ней, мы должны все время помнить.

2.

Перейдем теперь к самой сути вопроса, а именно - попытаемся понять "диалектику" двух этих понятий: свободы и авторитета. Что мы под ними разумеем? Ибо, прежде чем говорить о том, как они сочетаются в жизни Церкви, нам нужно точно знать, о чем мы говорим, о какой свободе и о каком авторитете.

Я начну с утверждения, что диалектика свободы и авторитета, как мы ее обычно обсуждаем, не та, какой мне хотелось бы видеть ее в православном сознании. Мне кажется, что диалектика эта - западная, заострившаяся в западном сознании со времен Реформации и Контр-Реформации и с тех пор ставшая в каком-то смысле центральной духовной проблемой Запада. И нам надо прежде всего понять, в чем состоит основная порочность этой проблемы. Говорю я это не для какого-либо легкого осуждения "Запада", ибо я ни в коей мере не причисляю себя к "антизападникам". Но может быть именно в том, как ставится и решается проблема свободы и авторитета, можно лучше всего почувствовать основное различие между западным и православным пониманием самых последних вопросов религиозной жизни.

Упрощая для ясности, можно сказать, что на Западе проблема свободы и авторитета есть, прежде всего, проблема их сочетания. Так, в католицизме ударение стоит на авторитете, и тогда ставится вопрос - сколько свободы сочетается и как с этим авторитетом. Сейчас, например, тема эта особенно занимает католическое сознание: если Церковь есть бесспорный авторитет, то, м. б. авторитет этот не исключает некоторой свободы... Что касается протестантизма, то тут ударение лежит на свободе, и речь идет, следовательно, об авторитете, с этой свободой совместимом.

Разница тут и там только в ударении, но в конечном итоге подход здесь один и тот же, и с самого начала спор между католичеством и протестантизмом касался соотношения авторитета и свободы в Церкви и точного "модуса" воплощения каждого из них... Та же проблематика свободы и авторитета продолжала развиваться на Западе и тогда, когда она "секуляризировалась", т. е. оторвалась от своих религиозных объектов. И "Запад" теперь уже не географическое понятие, а духовное, и в каком-то смысле, он обнимает собой весь мир, и "западная" проблема свободы и авторитета стоит перед всеми нами.

Но я считаю ложной саму эту формулировку проблемы, в которой "авторитет" и "свобода" суть необходимо соотносительные понятия, так что свобода есть всегда свобода по отношению к какому-то авторитету, а авторитет есть всегда граница и предел какой-то свободы. Формулировку эту я считаю ложной, ибо она, по существу, обесценивает понятие свободы. Я считаю ее также противной подлинному духу Православия, хотя на поверхности нашей церковной жизни и нашей религиозной психологии ее можно считать, увы, восторжествовавшей. И моя цель в этом докладе - указать, хотя бы в самом общем виде, как проблема эта ставится на глубине православного сознания.


3.

Никогда, кажется, в мире не говорили так много о свободе, как сейчас. И есть еще очень много "умеренных" людей, которые под свободой понимают именно "ограниченную свободу", ограниченную каким-то авторитетом. Но давно уже началось и на наших глазах достигает пароксизма другое понимание или ощущение свободы - свободы, отрицающей какой бы то ни было авторитет. Это культ свободы радикальной, абсолютной. Недавно мне довелось видеть в одном американском университете студенческую манифестацию. Смотря на них и слушая их, мне стало очевидно, что их восстание было совсем не во имя того, чтобы иметь больше свободы, и что дрожащее начальство, готовое отодвинуть еще дальше заградительную линию "авторитета", этого совсем не понимало. Это был взрыв, один из многих взрывов, желание именно "радикальной" свободы, свободы как отрицания авторитета вообще. Но важно понять, что взрыв этот - логическое последствие той диалектики авторитета и свободы, что давно уже отравила собой человеческое сознание. Пока есть хоть "немножко" авторитета, свобода остается неполной... Вы помните знаменитую речь Сен-Жюста на процессе Людовика XVI и его слова: "Il faut que cet homme regne ou meure..." Человек этот должен царствовать, либо умереть... Либо "авторитет" этого человека божественен, но тогда нет и не может быть свободы, либо человек свободен, но тогда божественный авторитет должен быть уничтожен. Один шаг дальше - и мы встречаем Фридриха Ницше, другого пророка абсолютной свободы. Он говорит то же самое, что Сен-Жюст, но уже не про короля, а против Бога. По Ницше, нелегко провозгласить смерть Бога, приговорить к смерти Бога. Вы, может быть, помните страшную страничку из Ницше - о том страшном одиночестве, той страшной темноте, в которой остается человек, и о том, как он бегает с потухшей лампой в руке... Но это цена свободы, ибо пока есть этот авторитет всех авторитетов, свободы нет. И не случайно так называемые "радикальные богословы" нашего времени так любят ссылаться на Ницше. Проблема "смерти Бога" есть совсем не только философская проблема, Бог умирает не потому, что люди не могут в Него больше верить по философским причинам; нет, это есть логическое завершение того понимания свободы, которое требует, из самых своих глубин, отрицания и уничтожения всякого авторитета, и, следовательно, Бога... Но вот третий шаг - это Кириллов из "Бесов" Достоевского. Как вы, конечно, помните, он кончает самоубийством, чтобы доказать свою абсолютную свободу, ибо смерть и есть для человека самый последний и ненавистный авторитет. Ее неизбежность, ее объективность, ее независимость от меня - все это и есть тот последний авторитет, преодолев и уничтожив который человек делается свободным как Бог. Тут Достоевский гениально показывает завершение этой диалектики свободы и тем самым вскрывает ее ужас и бессмыслицу. Ибо доведенная до своего логического предела свобода не может быть "умеренной": пускай, де, папа римский будет немножко "меньше" папой, а миряне получат немножко "больше" прав, и все будут голосовать и т. д. Эту "умеренную" свободу обязательно взорвет изнутри тот персонаж из Достоевского (и неважно, придет ли он "слева" или "справа"), который на вершине этой умеренной, мелкобуржуазной, "аккуратной" свободы предложит "послать ее к черту". Пока свобода только соотносительна с авторитетом, она либо изнутри размывает авторитет, либо же извне поглощается авторитетом. И гениальность Достоевского в том, что он показывает, что радикальная свобода равнозначна смерти. Кириллов, чтобы стать абсолютно свободным, умирает. "Свобода или смерть!" - кричат свободолюбцы. Но что, если и сама свобода, в конечном итоге, оказывается смертью? Но в том то и все дело, что человека, хлебнувшего этой свободы, уже не прельстишь никакими "бельгийскими конституциями", и разрушая эту "умеренную" свободу во имя абсолютной, он, сам того не зная, понемногу разрушает сам себя...


4.

Можно ли, между тем, сомневаться в том, что эту неутолимую жажду абсолютной свободы внесло в мир христианство? Ибо весь "ужас" христианства, если так можно выразиться, в том и заключается, что в нем нет ничего "умеренного", ничего направленного к "среднему человеку" с его "умеренными нуждами". Оно берет каждого и говорит: Бог или диавол, небо или ад, но не серенькая середина. И потому, в конечном итоге, именно оно ответственно за ту страшную поляризацию авторитета и свободы, которая взрывает все время "мирную жизнь" людей. Да, христианство разрушило ту "меру", которой так сильна была древняя Греция: "человек есть мера всех вещей"... Этой меры после Распятия, Воскресения и Пятидесятницы очень мало осталось в мире. Все всегда сдвигается со своего места, все всегда под вопросом, и ничего "умеренного" как-то не удается. Удается на время, а потом непременно рассыпается. Но не значит ли это, что сама эта диалектика авторитета и свободы, которую навязывают нам как единственно возможную, но которая все время оказывается невозможной, есть диалектика ложная? И нельзя ли попытаться в недрах Православия найти совсем другой подход к ней?

Надо сказать, что в течение долгого времени никакой "диалектики" авторитета и свободы в православном мире просто не было. До них православный Восток жил опытом, с одной стороны, авторитета и власти, не разбавленных никакими "конституционными" прибавками, власти всегда абсолютной и священной. С другой же стороны - опытом духовной свободы, которая, во избежание всякой коллизии с этим абсолютным и священным авторитетом, переводила себя как бы в другое измерение. Преподобный в пустыне свободен. Он просто вышел из тех рамок жизни, где авторитет и свобода сталкиваются и соотносятся. Никто уже не может поработить его, ибо для него - "жизнь Христос и смерть приобретение"... Эта свобода обретаема была т. о. ценой простого выхода из истории, из всякой диалектики - даже диалектики церковной жизни. Это был уход в ту внутреннюю, духовную свободу, которой все равно никогда и никто нас не может лишить.

Но с крушением православных "теократий" западная диалектика авторитета и свободы постепенно начала проникать и в православное сознание и определять нашу жизнь. И некоторым, и даже многим, начинает казаться, что иначе и нельзя поставить этот вопрос. На наших глазах делаются попытки "демократизировать" Церковь. С одной стороны, неприкосновенной остается в ней вся структура священной власти, с другой же - возникают советы, комиссии, комитеты, которые каким-то образом знаменуют ограничение этой власти. Но все это движение, все эти попытки пока что отличаются неясностью. Мы как будто не нашли языка, категорий мысли, формул, чтобы выразить что-то очень важное и глубокое в опыте Церкви, и потому мы очень часто пытаемся выразить этот опыт в "западных" категориях авторитета и свободы: тут авторитет, а тут - свобода... Тут "Церковь во Епископе", а тут "права" народа церковного... Но я уверен, что из неясности этой можно выйти только преодолением этой ложной "дихотомии", только прорвавшись к самой последней, подлинно христианской, интуиции свободы.


5.

Эту положительную часть моего доклада уместно начать со знаменитых слов Хомякова: "Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос, ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а Истина..." Церковь, иными словами - и в этом подлинно гениальное прозрение Хомякова - не комбинация авторитета и свободы, по "образцу мира сего", не свобода, ограниченная авторитетом, и не авторитет, допускающий свободу. Что же есть Церковь? Вот апостол Павел - он называет себя в своих посланиях "рабом Иисуса Христа". Но этот раб не устает как о самом важном и драгоценном в своей проповеди возвещать о свободе: "стойте в свободе, которую даровал нам Христос". Свободный раб. Не освобожденный, т. е. переставший быть рабом, а поработивший себя до такой степени, что стал свободным! Что это значит? Какое отношение имеет эта свобода к той, что состоит в отрицании и уничтожении "авторитета" и заканчивается, хотя бы потенциально, самоуничтожением?

Нужно почувствовать, что в той - "мирской" свободе, свободе соотносительной с авторитетом, человек свободен только в ту меру, в какую он еще не "выбрал" и, что таким образом свобода эта оказывается только чистой возможностью, пустотой, ничем еще не заполненной. Но как только он выбор сделал, свободы уже нет, ибо выбор есть по необходимости выбор "авторитета", т. е. того, что свободу ограничивает... Свобода есть выбор того, что ограничивает свободу и, в пределе, ее просто уничтожает. Но христианство учит об обратном. Словами апостола Павла оно возвещает порабощение, которое в пределе оказывается свободой. Свобода - в конце, как завершение и исполнение всего, как не "форма" и не "условие", а содержание жизни. Христианство начинается с утверждения, что человек потерял свободу, что то, что он называет свободой и во имя чего борется с "авторитетом", есть не свобода, а последнее выражение его порабощенности, его незнание свободы. Но вот: "Познаете Истину и Истина сделает вас свободными", - говорит Христос. Но что же это за знание и каким образом оно достигается?


6.

Я так рад, что на этом съезде уже не раз говорили о Святом Духе. Ибо христианское учение о свободе, как и учение о Церкви, должно начинаться с учения о Святом Духе. Это то, что сейчас нам нужно более всего, ибо это то, что может быть более всего забыто в христианском сознании: рождение Церкви в Пятидесятницу, откровение Церкви как "дыхание Святого Духа". О, конечно, место Святого Духа точно определено и описано в стройных богословских системах и Ему воздается "должное". Но на деле, в жизни, я убежден, произошло какое-то странное сужение сознания и опыта Святого Духа. И сужение это, может быть, лучше всего определить как отрыв учения о Святом Духе от учения о Церкви, или, выражаясь богословским языком, пневматологии от экклезиологии. Самый древний дошедший до нас символ веры кончается кратким утверждением: "И в Духа Святого Церковь". Церковь тут как бы отождествляется с Духом Святым, как Его явление и прерывание и "дыхание"... Но в истории, во времени, это учение о Святом Духе свели постепенно к учению о "благодати", и саму эту благодать выделили в определенную и точно "оформленную" и измеренную "сферу" в церкви. Про Духа Святого сказано в Евангелии: "Не мерою дает Бог Духа". Но вот мы только и делаем, что измеряем и мерим благодать. Разве не определяем мы ее дары "количественно": у епископа ее "больше", у диакона "меньше"..., тут она есть, тут ее нет... Но не пора ли снова почувствовать и осознать, что все христианство есть, с одной стороны, великая тоска по Святому Духу и жажда Его, а с другой, радостный опыт Его пришествия, пребывания и дыхания... В Священном писании Дух назван "ветром" (руах), про Него сказано, что "Он дышит, где хочет, и не знаешь, откуда приходит и куда уходит". Ветер! Вот мы только что прибрали комнату и привели все в порядок на своем столе. Все ясно, просто и определенно, система, дисциплина, порядок. Прими, подчиняйся и веруй, что только так и должно, только так и может быть. Но вот мы открыли окно, и в него врывается ветер, и все взвивает своим вихрем, и все выглядит по-новому, все стало жизнью, движением... Это образ Святого Духа и Церкви. Но этот опыт забыт или, вернее, "отложен" в Церкви, потому что он несовместим с другим - "консисторским" опытом и образом Церкви, потому что на нем не построишь "консистории".

Но где-то на самой глубине нашей веры и нашего церковного сознания мы знаем и помним, что Церковь началась с обещания Христа послать Утешителя и с ожидания Его... И вот был этот третий час, и были эти огненные языки, и "вси начаша глаголати странными языки, странными повелениями...", и что это было то, чего ждал мир, к чему - еще прежде падения - было предназначено все творение, чтобы пошел, наконец, этот дождь Духа и все напоил, и чтобы мы видели видения, и чтобы наступил день Господень, великий и страшный... И вот это и есть Церковь. Для этого она существует, только в этом ее жизнь, и имя этой жизни - имя Святого Духа - свобода.


7.

Свобода, даруемая Святым Духом. Дух, Церковь, Свобода. Как трудно говорить об этом, у нас почти не осталось слов! Быть может, только намеком Бердяев говорил об ужасе "объективации". Объективация - это внешнее, остающееся внешним, это "вещность" мира и жизни, это непроницаемость объекта для субъекта. Это, иными словами, - мир, где все "внешне", и потому все - "авторитет", т. е. что-то, что просто ограничивает меня и заключает меня в тюрьму одиночества. Но вот, что поразительно: мир вокруг нас живет, по существу, пафосом этой "объективизации", он жаждет только "объективного". На нем построена наука, но мы хотим и "научной идеологии". "Объективная истина", "объективная норма" - тут правоверный коммунист сходится, в подходе к жизни, с консисторским законником. Идеал тут - подчинить всю жизнь, все ее "измерения" одной всеобъемлющей, ибо "объективной", истине и, вдобавок, провозгласить еще, что это и есть настоящая свобода. От Бога до последнего атома материи все построено по тому же "объективному" принципу: "дважды два - четыре", - простейшая и вечная формула "авторитета". С этим не поспоришь. Тут можно только биться головой о стены, как делает это, не находя выхода, Шестов, или убить себя, как Кириллов, или же, наконец, выбрать бесплодный "абсурд": "дважды два четыре это хорошо, - замечает кто-то у Достоевского, - но дважды два пять - тоже премилая вещица".

Но в том-то и дело, что христианство не пришло в мир как последняя и потому самая "объективная" истина, как последний и потому самый высший "авторитет". Употребляя все те же слова, можно сказать, что христианство вошло в мир как окончательное, последнее преодоление всякой "объективации", т. е. порабощения как мертвому "авторитету", так и мертвой "свободе". Оно вошло в мир как восстановление той истинной свободы, которую потерял человек, потеря которой и есть грехопадение в последнем смысле этого слова. Ибо грех состоит не в том, что люди нарушили закон, т. е. восстали против "авторитета", а в том, что они и Бога и мир ощутили как "авторитет", "объективировали", что они сами себя заключили в эту темницу. Вот почему Христос пришел "отпустить измученных на свободу"...

Дар же этой свободы, ее и условие, и осуществление, и содержание, и радость есть Дух Святой. Он есть претворение "объективного" в "субъективное", безличного в личное. Он есть Тот, кто делает все даром, сокровищем, радостью, жизнью... И на глубинах своих православное богословие есть всегда богословие Святого Духа, ищущее знания Бога, а не знания о Боге, единения и жизни с Ним и в Нем со всем, а не "абсолютной" и "объективной" истины, божественного "дважды два четыре". Его праздник есть праздник Святой Троицы, т. е. самой божественной Жизни, в которой три не просто "абсолютно", и потому "абсолютно объективно", знают Друг Друга, но в которой знание извечно претворено в совершенное единство, в совершенное обладание Друг Другом, в единосущие. В нашей грешной и падшей жизни единственной "естественной" аналогией действия Святого Духа является искусство. В. В. Розанов говорил, что стиль вещи это то место, куда эту вещь поцеловал Бог. Мы все знаем, что есть вещи, которые никто и никуда не поцеловал и которые остаются, поэтому, "только вещами". Мы знаем, что фотография никогда не заменит живописи, ибо в живописи и преодолена, как раз, "объективность", с которой видит мир глаз аппарата, и дано, даровано нам навеки то, как увидел это лицо, этот осенний день, этот мир, как овладел им навеки творец... То, что совершается тут, что совершается во всяком подлинном искусстве, во всякой подлинной любви, во всяком подлинном общении и есть преодоление "объективации", или, говоря все тем же варварским языком - чудо "интериоризации", и это есть чудо Святого Духа, Его действие, пришествие божественного "руаха" свободы... Возвращаясь к нашей теме, можно сказать, что действие Святого Духа и есть преодоление всякого авторитета как авторитета и свободы, как рабского восстания против авторитета...


8.

"И в Духа Святаго Церковь..." Церковь родилась и вошла в мир как дар Святого Духа, и это значит, как свобода сынов Божиих. Радостью о Святом Духе, о Его пришествии и пребывании сияет нам вечно ранняя Церковь. Но и сейчас все время в таинстве миропомазания дается нам все тот же "дар Святого Духа", дар стать, наконец и до конца, самими собой, свободными, Божиими, "святыми". Но вот мы говорим это и сразу же чувствуем: в какую даль от всего этого мы зашли и в какой страшной пустыне живем. Когда я читаю некоторые церковные журналы, меня поражает не политическая окраска того или иного постановления, даже не внешнее порабощение Церкви "миру сему". Меня еще больше поражает тот образ Церкви, что все больше и больше становится единственным ее образом, и в котором она до конца и восторженно переживается как именно авторитет. Было время, когда Церковь как бремя, как падение переживала торжество "казенщины" в себе, свою "казенную судьбу". Теперь она начинает любить ее, поистине "наслаждаться ею". Па наших глазах возник и воцарился в Церкви тип епископа, священника, мирянина, захлебывающегося в "административном восторге", потерявшего - благодушно и безболезненно - саму "печаль по Боге", вполне удовлетворенного какой-то космической консисторией, в которую на наших глазах превращается постепенно жизнь всей Православной церкви, и в принятии которой, во внутреннем и свободном подчинении которой даже очень хорошие люди видят "спасение Церкви" и ее "правду". Расчет, дипломатия, "международные нормы", "канонические взаимоотношения" - это извне, это на всех "Родосах", а изнутри - указы и приказы, отношения и донесения... В церкви воцарился и, повторяю, изнутри, а не только по внешнему принуждению, какой-то всеобъемлющий "референт" какого-то безличного "отдела", и мы начинаем любить эту казенщину, скуку и тоску, этот "иерархический страх", пронизывающий нашу церковь, и самое ужасное, повторяю, это то, что мы уже почти не ощущаем больше невозможности жить в этой лжи, лукаво и лицемерно покрытой всей "священностью" и "торжественностью" традиционного православного быта.

Можно ли прорваться сквозь все это? Вы помните ту минуту на всенощной под Пятидесятницу, когда в первый раз поется - после пятидесятидневного перерыва, молитва "Царю Небесный..." Точно была засуха, и вот - пошел дождь! Точно этой минуты, этого дождя мы ждали так долго, весь год, всю жизнь. И все обновляется, все становится другим, новым. Нам надо восстановить в себе этот опыт Церкви, тот, о котором говорил Хомяков, когда он писал: "Бог не есть авторитет, Церковь не есть авторитет, Истина не есть авторитет". Нам нужно в себе, прежде всего, преодолеть эту мирскую и падшую диалектику свободы и авторитета и вернуться в радость и свободу сынов Божиих...

Нам нужно внутренне освободиться, отделаться в самих себе от страха, от казенщины, от лукавства. Только тогда мы снова поймем и ощутим, что Церковь - это не организация и не авторитет, а тело, напоенное Духом, в котором нам дана потрясающая возможность верить друг другу в свободе. "Дети, берегите себя от идолов". Но, как ни страшно это сказать, сама церковь может стать "идолом". И она становится идолом всякий раз, когда "ради пользы Церкви" нас призывают черное назвать белым, неправду правдой, зло добром, всякий раз, что "ради Церкви" уничижается Дух Святой, "ради" Которого и Которым она только и существует. Церковь не есть "высшая ценность". Она существует для того, чтобы Святой Дух приходил и все время освобождал и отпускал "измученных на свободу". В каком-то смысле ничего и никогда не нужно делать "ради Церкви", а только знать, что когда мы живем и поступаем ради Христа и по Христу, тогда мы - в Церкви и Церковь... Поэтому откинем всю эту лукавую "экклезиолатрию", это возвеличение Церкви, которое даже церковные соборы и съезды подчиняет вопросам "престижа", "ранга", "славы"... Какая Церковь первая, какая вторая? Кто старше? Как не "унизить" свою Церковь, а возвеличить ее? Мир уходит от Христа, а мы все еще спорим "кто старше"... Но Церковь и есть свобода от всего этого, дар Святого Духа, Который делает нас свободными не в "демократическом" смысле этого слова, а свободными той свободой, что позволяет в каждом человеке видеть то, что видит в нем Бог, в каждом моменте времени - время спасения, в каждом отрезке пространства - растущее исподволь Царство Божие.

Слишком много лукавых слов было сказано и все еще говорится о послушании. Да, послушание есть высшая христианская добродетель, - но послушание Богу! Церковь существует только для того, чтобы это послушание Богу, которое и есть последняя свобода, внушить и даровать нам, чтобы мы могли действительно от всего сердца сказать то, что поем мы на каждой утрени: "Ты еси един Господь!" Он один. И никакого другого господства в мире, кроме господства Христова, нет. Он никому не "делегировал" Своей власти, но Сам - Духом Святым, Духом любви и свободы, мира и радости - "господствует" в Церкви. И потому Церковь как "институт" существует, чтобы вовремя "умаляться" и становиться прозрачной для Христа и Духа Святого.


9.

Поэтому, повторяю, дело не в том, чтобы найти такой способ церковного управления, в котором было бы больше свободы и меньше авторитета или, наоборот, больше авторитета и меньше свободы, речь идет не о том, как мы применим "демократию" к Церкви или Церковь к демократии. Дело в том, чтобы в нас самих снова воцарился образ Церкви как Духа, как Царства свободы и любви, в котором преодолевается эта страшная падшая дихотомия авторитета и свободы. Неужели мы не чувствуем, как наполнена церковь страхом, тем страхом, в котором, по слову Апостола, нет любви? И тот человек, который должен был бы быть явлен миру как свободный человек, единственно по настоящему и до конца свободный, единственный, который может сказать: "все могу в укрепляющем меня Иисусе", - этот человек оборачивается каким-то напуганным рабом, который боится не только начальства, но и собственной своей тени и в панике ищет "авторитета".

Надо увидеть снова Церковь в Святом Духе и Святого Духа в Церкви. Восстановить - не схоластическое учение о благодати, которой "больше" здесь и "меньше" там, а Церковь как "причастие Святого Духа". Вот Он приходит. И все становится новым. Нет раба и нет свободного. Нет мужеского пола, ни женского. Каждому дан дар, и все им напоены. И сама иерархия церковная есть только служение этой Истине и этой свободе, ее сохранение... И когда мы этот образ Церкви полюбим снова, когда мы пойдем в Церковь не для того, чтобы от свободы и ответственности освободиться ("кто-то решит"), а чтобы найти полноту своей человеческой жизни во Христе и в Боге, тогда мы почувствуем, что то, что совершается сейчас повсюду - в Москве и на Западе, в наших приходах и "юрисдикциях", есть не очередное столкновение умудренных "авторитетов" с беспокойными юношами, а проявление все той же жажды Святого Духа, без Которого все холоднее и труднее становится жить... Может быть, в Церкви возрождается, наконец, эта жажда Святого Духа, жажда Пятидесятницы... Об этой жажде возвещал Хомяков, ею жило все лучшее в Русской Церкви и в русском богословии. О ней свидетельствовал преподобный Серафим Саровский своим призывом: "Стяжайте Святого Духа..."

Доклад, прочитанный на съезде РСХД в Бьевре 14 мая 1967 г.

Статья посвящена делу о. Глеба Якунина и о. Николая Эшлимана.